На одной полке соседствуют: мумия кошки, мумия птицы и мумия женской головы. На голове уцелел пук волос в районе макушки, неправдоподобно белый зуб и коралловая серьга в ухе. Зловеще зыркает одна из пустых глазниц. С восторгом заглядывая в эту глазницу, девочка делится с подружками технологией бальзамирования: «Мозги, говорят, им вытаскивали через ноздри специальными проволочками». Египетский зал в Пушкинском музее самый главный. Так, по крайней мере, кажется детям. На фоне мумий меркнут все последующие шедевры, включая лучшие полотна Рембрандта и Ренуара, — от долгого блуждания по залам дети устают, музей начинает казаться складом мраморных статуй и картин. Воскресная вылазка в Пушкинский не обернется двухчасовой пыткой, если придумать игру: не гулять по залам, а «читать» их, как нескучную книжку по искусству. Выбрать главу, оживить героев и рассказать, как Микеланджело однажды ночью заперся со светильником в мастерской, чтобы единственный раз в жизни подписать свое творение — Пьета («Оплакивание Иисуса»). Только потому, что обыватели приписали авторство этой работы некоему «миланцу Гоббо» — вот она, Пьета, стоит в Римском дворике московского музея. Рассказать, как Клеопатра покончила с собой укусом маленького ядовитого аспида — вот он, аспид, посвященный египетскому богу солнца. Или заняться самой рискованной темой, то есть самой, на первый взгляд, скучной, — историей создания музея. В том, что Музей изящных искусств из мечты одного профессора все-таки превратился в реальность, была длинная цепь совпадений — счастливых и не очень. Все началось с колокольного звона по усопшему императору Александру III, который услышала одна московская старушка. Старушка сказала: «Хочу, чтобы оставшееся после меня состояние пошло на богоугодное заведение памяти почившего государя». Состояние ее насчитывало всего только 20 тысяч, но именно с этих старушкиных тысяч и начался музей. Так, по крайней мере, рассказывал своей дочери, Марине Цветаевой, ее отец, основатель Музея изящных искусств, профессор Цветаев. Из других детских воспоминаний поэтессы на музейную тему сохранился разговор с бонной: «Августа Ивановна, а что такое музей?» — «Это такой дом, где будут разный рыб и змей, засушенный». — «Зачем?» — «Чтоб студент мог учить». Строить этот «дом» взялись всем миром — меценаты активно включились в цветаевский проект, но неизвестно, как сложилась бы его судьба, если бы не подоспело Совпадение №2. Бывший библиотекарь и скромный переводчик Юрий Степанович Нечаев однажды утром проснулся баснословно богатым наследником хозяина стекольных заводов в Гусь-Хрустальном, земель, лесов и торфоразработок. Чтобы получить наследство, ему надо было взять фамилию усопшего родственника, под которой Нечаев-Мальцев и вошел в историю одним из самых щедрых меценатов, выделившим на создание музея 3 миллиона рублей (царская казна, для сравнения, выделила 300 тысяч). Цветаева вспоминала, как отец жаловался на мецената, который все норовил накормить его пулярдами и устрицами. «Ну зачем мне, сыну сельского священника, устрицы? А заставляет, злодей, заставляет! «Нет уж, голубчик вы мой, соблаговолите!» Он, может быть, думает, что я стесняюсь, что ли? Да какое — стесняюсь, когда сердце разрывается от жалости: ведь на эту сторублевку что можно для музея сделать!» Зимой 1904 года в недостроенном музее начался пожар, уничтоживший почти всю египетскую коллекцию. И тут последовало Совпадение №3: крах Среднеуральского золотопромышленного общества, в результате чего на грани банкротства оказался один из его пайщиков, ученый-египтолог Владимир Голенищев. Ему пришлось продать свою египетскую коллекцию, одну из самых полных в Европе, — она-то в итоге и попала в музей. Главным ее сокровищем и тогда, и теперь были фаюмские портреты: написанные горячим воском по дереву надгробные портреты, которые клались в гробницу. В XIX веке бедуины обнаружили в Фаюмском оазисе древние захоронения и, чтобы согреться, ночь напролет жгли портреты покойников: старое дерево горело хорошо, поэтому-то фаюмских портретов и осталось только несколько десятков во всем мире.
